В точке, где Невская першпектива

упирается в русло Москвы-реки,

установлен на шатком штативе

знак, начертанный от руки.

В линии, где вот-вот сойдутся

рельсы, улицы, трассы пуль,

есть отрезок, смешной и куцый.

Там руке непослушен руль.

Перерезана траектория,

обозначен удобный объезд

победительным кличем Егория,

но змеиным извивом бес

демонстрирует те излучины,

по которым прямей и быстрей.

Они тоже, конечно, изучены

и грозят оборваться в костре.

Пламя греет, дымят пепелища,

змей искрится из-под копыт,

и дракон был захвачен с поличным,

и дорогу прознал следопыт, —

но упрямо на перекрёстке

рек, каналов, столичных трасс

ответвляются вверх отростки.

Для того ли Георгий тряс

над распахнутой пастью дракона

остро выточенным копьём?

Для того ли на памятник конный

царь взобрался? Остался проём

между поступью звонкокопытной

и поспешкою бытовой.

По проспекту пройдёт любопытный

***

Пусть свеча будет впрямь копеечной —

но уж рубль неразменно-возвратным.

Пусть рука будет вяло-слабеющей —

всякий тут пригодится ратник.

Здесь пожары, а там наводнения —

от напастей беречься впервой ли?

Списки бедствий длинея, бледнеют.

Лишь скотине спокойно в стойле.

Потрясают копьём Шекспиры,

Пушкин целится, Лермонтов злится.

Бержерак на конце рапиры

вертит лунную тень столицы.

Все столицы — для литературы,

для туристов, для бойкой торговли —

и нуждаются в самодурах,

и во всякой мятеж заготовлен.

Торговать, воевать, лицедействовать,

то хранить, то сжигать святыни...

Но в столицах есть честно-лестное:

неподверженность топкой рутине.

***

Провинция, никем не побеждённая,

глядит, как Гоголь из-под Миргорода.

И старцы градские топорщат бородёнками:

где выгоды, а где одни лишь выкороты.

Столицы дорожат своими выкройками

и нежат пригороды электричками.

Провинция своё возьмёт и выкриками,

детей своих пожалует куличиком.

Столице ж трудно стиснуться пределами,

прочерченными как нельзя корявее.

И зависть — черная по блекло-белому —

столицам мстит угрюмой географией.

***

Скелетами моллюсков пенит воды

кольцо, всплывающее вверх, — атолл.

Всяк город — на крови. И на костях урода

надёжно зиждется коралловый престол.

Где гладь, где зыбь, где твердь, где топи —

не место городить, не время выбирать.

Мерцает отблеск Рима в Конотопе,

и гатит путь наверх лихая рать.

Туда же норовят и пилигримы,

а паладины свой палладиум блюдут —

но это зря. Столице — быть незримой.

Она уже везде. А значит — прямо тут.

Мироустроение, саморазрушение —

всё тут “Подражание Христу”.

Цепкий пёс, уж если есть ошейник,

лает на каком-нибудь посту.

Ну, а дальше — остаётся шаткий,

величаво-валкий мост.

Бритва Оккама, удобная для жатвы,

урожай пускает на компост.

Мёбиус придумывал эмблему —

а скрутил змеистый парадокс.

Буридан не разрешил дилемму.

Августин отстроил Городок.

Наспех приклёпаны клеммы

игрушечного транзистора.

Недосказанные теоремы

загадочны, зато истовы

аксиомы невнятной истории.

Буриданов осёл — в стойле.

Эфир же пока просторен.

А дилемма весьма проста:

или ночью плевать с моста,

или верить, что ты Тристан

да печалить себя тристиями.

Чем пустыннее, тем гористее…

Ну, а где же попрятались истины?

Поднимись-ка ты на Фавор —

будет с Кем завести разговор.

Хоть не тать, а попался с поличным.

Не гордись скалолазными навыками.

И не надо ни кичем, ни кличем

рушить тропы — тупым альпенштоком.

Очень скоро, весенними паводками,

покорителей смоет — потоком.

Восхождение уместно только вниз.

Так не сетуй, да и не говнись.

Пусть их падают — на то и телеса.

Океан рассечён на квадраты,

шумноводно прочерчен прибой.

Побережья излишняя трата —

волны пегие, остров рябой.

Отсырела, провисла абсцисса,

Горизонт притворяется сизым.

Не поймать, не доплыть, не добыть.

Худо-бедно — но цел ещё невод

и натянут гарпунный канат.

В штиль и шторм без азарта и гнева

тянет линии справа налево

сеть бесстрашных координат.

***

Одеснели вы, а мы ошуяли.

Одесную сядет Одиссей,

по шуйце — копьё, по хитрости — награда.

По уму встречают и досель,

провожают же — как будто рады.

Ублажают песней даровой —

голос вроде не совсем обманчив.

Путь лежит левее островов.

Хоть и прав, но всё ж привязан к мачте.

Курс кратчайший — только по кривой.

Не горюйте. Но слегка поплачьте.

Алчны и чванливы женихи,

ткать да ткать нечаянной невесте.

И бесхитростным предвестьем панихид —

плач по времени, увязшем в гиблом месте.

***

Оборотные ориентиры,

Ретирада уводит вбок.

Косоротые командиры

Ариаднин хранят клубок.

Бормотанье и рык Минотавра

Повелительны — так повелось.

Повилика да глянец лавра

Ловко скрыли трухлявую ось.

Победителю вместо трофеев

Ключ достался от зимних квартир.

Надо было идти правее

И не путать с зенитом надир.

***

Бог не помер — но мир камерален.

В этой камере камер-юнкером

лучше слыть, чем бароном Унгерном…

Просветлённый, вздремнул обскурант.

Генералы сидят по бункерам,

прикорнули волхвы в астрале,

а филистеры лечат фурункулы —

и надменно глядит гарант

долгих выплат за тюрьмы-палаты.

Прячет праведник ломкие латы

под халатом и в складках белья.

не прельщаются чашей Грааля.

Престарелый султан в серале

хмуро булькает в древний кальян.

Пациенты грустят без лекаря:

немочь бледная, стены блеклые…

Кто-то крив, а иной кособок

и пожухло поводит плечами.

Тут вралям бы сказаться врачами —

это страшно лишь в самом начале.

Чахли чохом — теперь потихоньку

возвращается в мир Бог.

Рвётся там, где совсем уж тонко.

Беспричинными калачами

манит выверенный лубок.

***

Гефсиманское одиночество,

еле виден вдали Фавор.

Раз отдали последние почести,

то и нечего длить разговор.

Разговеться бы, да не вовремя.

По пророчествам — всемогущ.

Взгляд над кронами и над кровлями,

мимо капищ, и зрелищ, и кущ.

В самой гуще событий и судеб —

одинокий среди толпы.

Город свят, но жесток и паскуден.

Что воздвигнет? Кресты ли? Столпы?

Что удержит? И что уронит?

Похоронит ли? Оградит?

Кто увенчан — воскреснет в короне.

Одиночество впереди…

Самый светлый оттенок белого

невидим уже и зрачку,

искушённому в тонкостях света.

Это уже за пределами

нашего с Ним Завета.

Блесна не подскажет крючку,

где рыба, а где рыбари.

Но ясно, что тенью лески

прикрыта та самая линия,

за которой ублюдок глиняный,

предстаёт в мутноглазом блеске,

чтобы возжечь фонари.

Тень снисходительна,

ибо над нею

есть и другая тень.

Щурятся прародители —

свет холоднее

в невидимой наготе.

Воздух там тёмен и тесен —

это почти предел.

Свет почти бестелесен —

и потому многотел.

Контуры зорь и закатов

размыты изжелта-синим

пучком оголтелых лучей.

Сливаются краски — легато,

но тонут в ночной трясине.

А мрак — он бесцветно ничей.

Воздух вылеплен из сияний

и отброшенных ими назад

густо-серых телесных теней.

В метко выверенном изъяне

вдруг продрагивает бирюза.

Ветер воздуха мудреней.

Воды процвечены рыжим,

зерноподобным песком.

Водоворотами брызжет

в фонтане, вполне городском,

высиянь очертаний

древних великих морей.

Красным першит в гортани,

и чередой пузырей

прозначен путь радужных линий

и разворотистых дуг.

В излучинах, в бурой глине,

синим замазан недуг.

Розовое здоровье

всё равно отдаёт синевой.

Контур прерывист, но ровен,

краски прошиты канвой.

А где-то посередине,

вдали от любых рубежей,

горизонт, отразившийся в льдине,

кажется неба рыжей.

Самый мрачный оттенок чёрного

синеет при свете ночи,

а днём — светостоек и чуток.

День — результат упорного

согласования прочих

частей непомерных суток.

Выловленный из спектра,

расцвеченный только на миг,

чёрным по белому вектор

показывает: напрямик.

Слов больше, чем предметов.

Так нелегко приноровиться сразу

сдирать со звуков смысла шелуху

и превращать словесную труху

в безмысленно ветвящуюся фразу,

Бессильны тут и опыты, и разум.

Быть Дафнисом — любому пастуху.

Быть Дафнисом любому пастуху

под силу, если рядом Хлоя.

И незачем ходить вкруг аналоя,

и ни к чему так доверять стиху,

и в Добром Пастыре подозревать героя,

в котором неизбывно семя злое,

Эгидой мня вонючую доху.

Эгидой мнить вонючую доху —

тут смесь античности с пещерой,

наследье пращурской прищурной веры,

покорность первородному греху.

Язычества ветвятся метастазы.

Евреи пересчитывают стразы

и зрят в Источнике следы заразы.

И зрят в Источнике следы заразы

те, что с опаской скот ведут в алтарь.

Пастух — не резник и не золотарь,

не златоуст и даже не брехун.

Конечно, он солжёт четырежды три раза,

но верит — так и было. Встарь.

Об этом бы — подробней на духу

поведал пастырю ценитель древних мифов —

но что священнику за дело до лапифов,

кентавров, всяческих дриад? Лиху

беду сочтут началом, может, фазой

движения от персов или скифов —

коль Чашей стала греческая ваза.

Коль Чашей стала греческая ваза,

в базилике всенепременно будет храм,

в мечетях хитро подмигнут из рам

халифы — прямо посреди намаза;

вот будет хай, и гам, и срам,

работа и кирке, и мастерку…

Но улыбнётся Тот, Кто наверху.

Но улыбнётся Тот, Кто наверху

уже шутил трижды четыре раза.

Пошутит и ещё. И расточатся врази.

В придачу же подарит ветерку

весь ворох книг. А жаждущим — экстаза.

Но к навсегда взведённому курку

так нелегко приноровиться сразу.

Так нелегко приноровиться сразу

быть Дафнисом любому пастуху.

Эгидой мнить вонючую доху

и зреть в Источнике следы заразы —

коль Чашей стала греческая ваза.

Но улыбнётся Тот, Кто наверху.

Если дама — уже непременен багаж,

если плотник — топор да рубанок,

если мент — сальный паспорт ему покажь…

Ну, а палочки для барабана?

А подгнившая ось шарабана?

А статистика подвигов, лести и краж?

Мир как будто на славу устроен:

по шесткам разместились сморчки,

червяки полюбили тройные крючки,

пчёлы честно летают роем,

монументы — хмырям да героям,

позументы — лихим воякам…

Но чуть глубже — рябится двояко:

раскоряками ходят девицы,

под корягами квакают птицы,

розы пахнут навозной кучей

и запутались в рифмах созвучья.

***

Некому подать рапорт,

не умеют точить топор,

давно потерялся штопор,

карты — совсем без крапа,

спят — а не слышно храпа,

новый мундир заштопан

и для ног не нащупать опор.

***

Спор о генетических предпосылках

занимателен, как демонстрация гениталий

в школьном мужском туалете.

Самая аккуратная газонокосилка

несколько всё же брутальна,

да и ломается, хоть раз в трехлетье.

Лихолетье — разновидность ломки,

льдина стремится к собственной кромке,

а трава норовит расти.

Будь ты странник, но в ломкой котомке

страсти не растрясти.

Все мы друг другу потомки —

вот и давайте брести,

запасаясь охранными грамотами,

и утрированной хромотой,

заплетая пяту пятой.

Генетические параметры

изолгавшихся хромосом

трафят всё напрямки, по диаметру.

Пахнет сеном, и мимо — сон.

Повествование приспустит шторы,

сюжеты прянут, дёрнут взапуски.

Останутся заторы, да повторы,

да мнимых невозможностей тиски.

Тоской не разорвёшь дурного круга,

не прободишь прорыва в скорлупе.

И чем изысканней скрипит подпруга,

тем шоры бесполезней и глупей.

Из одиночества не вытянешь и нити,

ведущей дальше, чем по колее.

Какая канитель — среди наитий

вставной новеллой взять да околеть.

Окалина, занозы, заусенцы

царапают и норовят взашей.

И парфюмерным привкусом эссенций

не смыть лапши с развесистых ушей.

Повествование пока что длится,

хотя развязка вроде позади.

но раз сюжетом можно поделитьтся —

ты погоди. Ты просто посиди.

Бьёт копытом о тугой Парнас

конь, что вырос каменным.

Крошки отгранитные соберёт для нас

Тот, Кто стынет пламенным.

Племя обеспеченных выплывет само.

Мы же — терпеливо холим семя.

Опленённые расплюснуты в трюмо.

Кто не идет, не получит премий.

Хоть премьерами, хоть рамками куртин,

хоть картинками из давних хрестоматий

мы продержим этот карантин.

А сойдёмся — на банальном мате.

Выпущен — не на свободу.

Проводы — не по годам.

Я бы забацал оду,

но слишком плоха погода.

Ась? Нету надёжного брода?

Зато заготовлена кода.

Аз, — говорит, — воздам.

Не по Сеньке шапка Мономаха.

Чай, на сеновале почивали?

Жизнь, конечно, слишком кочевая,

но зато одним протяжным махом

Сену, как ручей, одолеваем.

Кий был перевозчиком через Днепр.

Там тогда водился самый дикий вепрь.

Сгинул он в романе Вальтера Скотта.

И винить тут некого: охота

в подневольной пуще всё ж прошла удачно.

Смотрит лес на Киев — но немного мрачно.

За город Киев — бильярдные битвы.

Хоть шаром покати — мимо лузы.

Неудачная, видно, сегодня ловитва.

Зато трапез — в четыре пуза,

зато можно с плеча, с ключицы

влёт по гнёздам. Птенцы — навзрыд.

А редут, что вскоре случится,

будет выстроен, взят и срыт.

Сороковой безмазовый дож

видит только брызги в каналах.

Тридцать пятый император вхож —

но не к Тациту, лишь в “Анналы”.

Алы-палы, гвоздики к празднику.

Разницы с лилиями — никакой.

Пусть букетами хвалятся, дразнятся.

Управляет Ковчегом другой.

Возвращение к старой прозе

оборотистей, чем в стихах.

Привороженность к спелой дозе —

это псевдонадрывный страх.

Трах — но не только. Скамейка

сентиментально памятна.

Помята садовая лейка.

Правят давно уже намертво.

Выправлены ваши варны,

гарно гурлычат напевы.

В Италию — значит, направо.

Мне ж — задарма — налево.

Самая породистая хорда,

парадиза проданная масть...

Козыри не выпали, и в бороду

седина. А дальше — хоть пропасть.

Но еще есть каста, и Варна,

и другие навзгляд-города.

И совсем не бульоном наварна

мнимосущая по рядам.

Кто ловцом был — тот будет рыбарь.

Кто был ёбарь — останется там же.

Вам же выписали календарь,

в нём персоны и персонажи.

Это ж надо, как встряли в старь.

Остаются одни распродажи.

Избранник у Томаса Манна

стал персонажем романа.

Дуремару достались пиявки,

шпиону — надёжные явки.

…В Халле — площадь Пяти углов,

а в Ташкенте — привычный плов.

По средам слишком алчны фиалки.

Не прислать бы из смерти письмо…

И проиграна битва при Калке —

век тому уж почти что восьмой.

Смой, что высрал. Не станешь странник

(ранний плод — в три обычных цены),

в казино казеиновом бранник.

Маргариты давно спасены.

Мы проехали много миль —

стало не совсем умильно,

стильно и вполне вольно.

Нас, возможно, недокормил,

Кому было не больно, а сильно.

Прахом стынет былая пыль.

Попригас-похолынул пыл.

Что осталось — так путь крамольный.

Карамельный привкус на губах.

Бах — и сразу в музыку. Отзывно.

Босняки разделят Карабах.

Босяки же — всяко на бобах.

И без бомб да бонбоньерок тут унывно.

Шахидский пояс подытожил пляску

тугих теней на призрачных подвязках.

Оставьте ряску рыбам, воину же — каску.

С опаской верю: благостен тот кнут,

с которого уже облезла краска.

Не столь пугает тиканье минут,

как преждевременных часов огласка.

Вышло немного проку —

висельника везёт весельчак.

Что уж вчинять тут року

розово-жёлтый стульчак?

Или нам прибезмозглый чувак

выписал чек до сроку?

Малахитом, рахат-лукумом

жизнь твердится. Приспела спесь.

Псом в овчарню и к чёрту кумом

не пойду, как мудак, огребесь.

Бесам — баснословить, басовато Галичу

бисером метать в магнитофон.

Он ли? Ой ли? Не далече — далече

выйду из игры — без вони — вон.

Страх ли стух — или снова Стикс

рассекают зазря веслом.

Что-то явно годится на слом,

Миг ли, фиг ли. Тори ли, виг ли.

Ну, не Англия. Но и не Греция.

В этом очень этническом тигле

очень непросто согреться.

Наводчик — пальцем и словом,

начётчик — даровым калькулятором,

чужим все жертвуют кровом,

чтобы после его перепрятали.

Ратуйте — до предела,

за которым не видно гати.

Нам бы беречь своё дело,

но делец неизменно отвратен.

Катит — всегда к закату.

Протиснемся хоть в затекст.

Места не настолько святы,

чтобы не стало мест.

По размерам стихов бы и прозу —

лишь бы Розу успеть прорастить.

Изо всякой спитой туберозы

город высится — на кости.

Поездами чрезмерно ранними

Пастернак освежит канапе.

Расписание есть и в Коране,

а в молитвах — кощунства напев.

…И построить эоны рядами,

раз уже примелькались стихи.

Недостроенными городами

страны вызвонятся из трухи.

Повитуха давнишних страхов,

приоскаленная любвеобильность,

переводит звонки на мобильник

в промежутках близ криков и ахов.

Гробовщик в недостроченном фраке

установит умильно-стабильность:

это лишь по соседству убили —

вам же грязнуть и в драке, и в браке.

Обесточенная переправа,

рядом детолюбивый Харон…

Смуглым бицепсом костоправа

вы избавлены от оравы

акушеров, надбровьями бравых.

Семафорно открыт перрон.

Расписание электричек

ненавязчиво, но обманет.

Мы останемся в этой притче,

и к вокзалу не выкатят бричек…

Только рубль неразменный в кармане.

Трёхрублёвые проститутки отличаются от поэта,

как трамваи от пары погудок

припозднившегося паровоза.

Не в казарме, не жди побудок.

Вознесенский помянет Озу —

Пушкин щёлкнет в кармане бригетом.

Безразмерные поистончились строки,

и стихи теперь — лишь прототексты.

Извлекайте лучше уж занозы,

но на корпию не дёргайте уроки.

Рифмой пошлой — по изысканному носу.

А поэтам здесь не время. Только место.

Местная версия Розы мира —

просто романс о Лисе Ринаре.

Нарты мыслимы и на Канарах.

Нары скрипят по Пьере Миньяре.

Войска тридцать пятого Сказимира

строятся в пресные пары.

И на всех парах, и открыт сифон,

Корифей держит хор всего лишь за фон.

Каравай что делить —

где Кавказ, где Владимир.

Лепестками пропах нафталин.

Пара дуль, пара пуль — и вымер

люд предгорних Твоих долин.

Покемарь — Даниил ли пророку

Михаила от дрёмы будить..

Надрумяному этому Оку

неусыпно предписано бдить.

От пророческой паранойи

остаётся десяток гвоздей.

А Ковчегу достаточно зноя

даже здесь. И, пожалуй, везде.

Далее — почти без остановок.

Машинист — известный лиходей.

Он подыщет пассажиров новых —

но пока что поезд без людей,

без зверья, присущего Ковчегу,

без того, кто всуе вышлет птиц.

так что, если хочешь, прокатись.

Лучше в путь, чем взахлёб, с придыханьем

комментировать тексты и даты.

Толкователям — в ступе толочь

воду странствий. Сидеть бы в духане

где-нибудь в Фергане — да куда там,

а в дацане — так тоже невмочь.

Что ж, не вверх — так немного вперёд:

славу мыкать, успешливость торкать.

Развезёт, поведёт, проберёт,

и — навзрыд — паранойя восторга.

И навзрыд. Паранойя восторга —

это повод довериться жизни

и откинуть со лба капюшон.

Капля — в камень. Источен, издёрган,

слишком нервен, слегка укоризнен,

хоть вменяем, но всё же смешон

домосед, одолевший дорогу.

Камни плачут, пустыни поют

о недрогнувших недотрогах.

Пыльным путникам — ветхий приют.

Пыльным путникам — ветхий приют

и вода из надтреснутой чашки.

В два глотка — путь на юг и восток.

Суетятся, свербят и снуют

недотёпы — дождутся поблажки,

но не вызнают всё же итог.

Обелиски? Столбы вдоль дорог?

Пара вёдер очищенной хани?

Ну, а может, отмеренный срок

и кормёжка из общей лохани?

И кормёжка из общей лохани,

и мешки — за спиной, под глазами,

и помехи, и долгая грязь —

нипочём, если платишь грехами

по счетам, а не теми призами,

что привык получать. Раз — и хрясь

придорожную блажь пополам.

Укатали, однако же, горки

сивых меринов — в бурый хлам.

А дорога — не место для торга.

А дорога — не место для торга,

лишь упрямо-линейный порядок

крепко склеенных вёрстами дней.

Не так трудно пройти без подпорки,

без страховки. Но лучше бы рядом

всё же был тот, кому видней.

А иначе — немного страшно

оставлять виртуальный уют,

пьянство-блядство да шашни и брашна...

Башни падают. Путники пьют.

Башни падают, путники пьют

за успех и дорожные знаки.

Пот уходит в горячий гудрон.

Вряд ли выдадут всем по копью,

кто публично сказался инаким.

Триумфаторам — грязный перрон,

проигравшим — всё тот же маршрут.

Вот, победа опять проканала.

Летописцы задумчиво врут

и совсем не стремятся к финалу.

И совсем не стремятся к финалу

те, что вышли на зыбкую трассу,

на обочину или в тираж.

Пара-тройка колёс люминала —

мир глядит, будто tabula rasa,

и впадает растерянно в раж.

Потеряв сразу несколько судеб,

поздно шарить впотьмах тормоза.

Мало кайфа в навязчивом зуде.

Что там — марево? Бред? Шиза?

Что там — марево? Бред? Шиза?

Невостребованность амбиций?

Или, может быть, давешний глюк

снова здесь, и пора бы назад?

Может, хватит упрямо биться —

самый главный захлопнулся люк,

и уже не прорваться сквозь строй

самозваных профессионалов,

овладевших в деталях игрой?

Кто — в пройдохи, иные — в анналы...

Кто — в пройдохи, иные — в анналы,

кто на белой гарцует кобыле,

кто вдоль стенки крадётся в финал.

Пешеконные эти канальи

ничего, надо знать, не забыли,

но никто из них не прознал,

что пролаз не спасут их доспехи,

что ещё плодоносит лоза,

что триумфы — ещё не успехи...

Путь уводит за образа.

Путь уводит за образа.

Место горнее, время-вечность,

и беспечность дана в залог.

Фимиам, чай, не выест глаза.

Тот и прав, кто издревле привечен,

кто освоил дорогу и слог.

Кто в дороге растратил года,

будет выдан судьбе с потрохами.

Лучше в путь, чем взахлёб с придыханьем.

Лучше в путь, чем взахлёб, с придыханьем,

и навзрыд — паранойя восторга...

Пыльным путникам — ветхий приют

и кормёжка из общей лохани.

А дорога — не место для торга.

Башни падают. Путники пьют

и совсем не стремятся к финалу.

Что там — марево? Бред? Шиза?

Кто — в пройдохи, иные — в анналы.

...Путь уводит за образа.

Мир в припухлости шарообразен.

Много грязи, поменьше миров.

По-напрасному праздники дразнят

тех, кто тихо до смерти здоров.

Кров — доставят. Достанет покрова.

Наломают рождественских дров.

Оба правы: кто левый, кто овый…

Бабьим яром набычился ров.

Мы евреи в своём христианстве.

Пьяный норов крестьянски суров.

По паскудному склалось в пасьянсе.

В миг престанет — а ты перестанься

передёргивать впромежеть строф.

***

Это просто трофей. Случайный!

Ты окстись — вот за падью крест.

Пядь за пядью пропятишься? Майна!

Вира? Вера? Пилат — не Орест.

Околдобина — за околицей.

Не проколешься — не проймёшь.

В этом омуте рыба холится —

но щетинится перемёт.

***

Перемоги — и впрочем победы.

Кто их ведает? Не суетись.

Ты себе наиздыбывал кредо?

Недоделанной Волгою — Стикс.

Ты поверовал? Будешь адептом,

асассином, и всем кунаком.

Ты оставь пропотевшую лепту —

здесь и так ты излишне знаком.

***

Только так и erat demonstrandum —

и дезодорантом не протравишь выпах.

Трепыхается смущённо доктор Кандом.

Академик Дарвин себя видит в рыбах,

подбоченился по-крабьи, верит, знает,

чуть наивен, чуть мудрее черепахи.

Ахи, бляхи — блямба заказная

в Тихий океан глядит из-под папахи.

***

Лох затеял бы тут диалог.

Dial, please. И давай оператора.

Императору — мантии блекнущий клок,

и католику — пьяного патера.

Нам же — пурпур. А дальше — враспор.

В промельк створкам — приверим надежду.

Ненадёжно подвешен Дамоклов топор.

Ваши лезвия падают — между.

***

Бычий глаз — снова цвета крови.

Тем же цветом пыхтит коррида.

От друида и до мюрида —

с матадорами строятся вровень.

Кровли, брови, коровьи глазницы,

путь из Витебска прямо в Ниццу.

Не избавиться — но вкорениться

на полозьях раздолбанных дровень.

***

Самая последняя из координат

оказалась первой на оси абсцисс.

Цыц — продёрнулся растрёпанный канат.

Гильотен себе стал — коцанный Нарцисс.

Сцилла не левее прочих всех Харибд.

Криптограмма распихнулась ребусами.

Вместо храпа — предпоследний хрип.

Мёбиуса лента не востребована.

***

Придорожные навыки выцвели —

цвет приветлив, но пахнет наветом,

пахнет лезвием, тупо бритвенным.

По обочинам — скрытые рытвины…

Но ведь я в коий раз не об этом,

не о стародорожном эпосе,

на-кось, выкуси, — не об эпохе.

Пепси выдохлась. Сгаданы ребусы.

Плохи лохи, спостылели охи…

Не о молниях пахнут сполохи.

Перерушены давние крепости,

и нелепо подобраны вздохи.

Бьётся рыба немного наискось —

раскуси рыболовскую удаль.

В самом пристальном — призвучном — ракурсе

остаются — наасканы — пакости.

Ты туда? Ну а я — ниоткуда.

***

Кладка необычна, и присох кирпич.

Гладко стелится, коряво спать.

Ать, и два — в шеренгу встроен кич.

Голь на кички — недослышан клич.

В клинч войти? Ведь было так раз пять.

Линчу суд, а пересуды ушлым.

Перешёпоты соседям — нам же ряд.

Встанем, всхлынем — может, станет душно,

но хотя бы соблюдём обряд.

***

Это просто земля — хоть родина,

пусть пародия, Ироду в рот.

Тор уныло сношает Одина,

и пирует Перун-урод.

Это просто такое язычество.

Вычесть нечего — так прибавь.

Это родина — нечего бычиться.

Это ведь не мечта, а явь.

***

Путешествующим да страждущим

придорожный припущен намёк:

каждый-разный — возжаждет кажества.

В горле вспухнет прогорклый комок.

Ну, не смог. Оголтелая плоскость

карту чертит, как сетку дней.

Мы ответили светским лоском —

но уклончивы блики теней.

***

Пиррова победа — скучно внемлет ухо.

Копирайт приставлен автору вдомёк.

Диссидентский призвук оголтелых кухонь —

хлопает глазами моглый паренёк

Это духу пир — и общая разруха.

Не общага, чай, а родина-страна.

Чай немного странный. В прочем же — непруха.

Борозду поправит чудо-борона.

***

Ты проправь. По очкам — переносица.

Проблеск стёкол — и чист исток.

По глазницам судьба. Паранойя привносится.

Хлёсткий стек — и опал лепесток.

Под кустом — постоянно сокровище.

Ты разрой — будет сказано в лад.

Что осталось суровым, но стоящим,

проплеснётся в прикопанный клад.

***

здесь не спрячешь ни крохи земли.

И опять на припутном распятье

И останься. Сгодится Боэций,

если слишком страшит Христос.

Пряный привкус прогоркших специй —

Пригвождённый слегка раскос.

Близорук, но руками вызновь

простирает припухшую старь.

Перепачканная отчизна

перепрятана под алтарь.